…Тот день с утра был какой-то особенный. Солнечный, праздничный, яркий и одновременно тревожный. Не то парило, не то сушило. Душно было и тяжело. В воздухе будто что-то висело и давило на тело, на психику. «Очередная атмосферная аномалия, что ли?» – размышлял я и тем не менее к вечеру стал собираться на утиные плесы, что у Дальнего озера. Проверил патронташ и ружье, подшаманил своего верного Росинанта – старенький мотоцикл, служивший мне уже лет двенадцать.

Обычно во время этих сборов-подготовок моя вислоухая четвероногая Клеопатра исходила в нетерпении на визг. Она металась, прыгала мне на грудь, норовя лизнуть в щеку, и все не могла дождаться, когда я заведу, наконец, мотоцикл, посажу ее в люльку и мы помчимся в угодья. А тут Клеопатра словно переродилась, превратившись из страстного спаниеля в равнодушную и лениво-тупую дворнягу. Она лежала в углу на подстилке и на все мои призывы лишь воротила на сторону морду. Заболела? Да нет, отчего! Да и по глазам ее было видно, что не в болезни тут дело. В чем же тогда? Каприз? Отчего?

Ждать, однако, было некогда, да и человек я характером крутоватый, уж если что-то решил, никто и ничто меня не задержит, и потому, чертыхнувшись, я оставил Клеопатру в покое, сел на мотоцикл и поехал.

За околицей встретил Сычиху с грибной корзиной в руках. Притормозил, заглядывая, хороши ли грибы.

– Чего без собаки? – непонятно прищурясь, спросила старуха.

– Бес ее сегодня в темячко клюнул.

– Вот-вот.

– Что – вот-вот?

Старуха положила мне шершавую ладонь на плечо.

– Не ездил бы сегодня на охоту, а, парень, – сказала просительно, жалобно даже.

– Это почему, интересно?

– Не ездил бы, а! – отводя глаза, повторяла она настойчиво, как заклинание.

– Да вы что сегодня все, с ума посходили? – вновь вспылил я, смерил бабку с головы до ног насмешливым взглядом и, газанув так, что мотоцикл поехал, козлом подскочив на дороге.

Бабка что-то кричала вослед. Кажется:

– Ну, смотри тогда! Ну, смотри!

Я злился долго, сам не зная, на кого и за что. Скорей всего, сам на себя, а не на собаку и не на старуху. Тревожно мне было от их поведения, особенно на ночь глядя. И как бы я ни отгонял эту тревогу, она все возрастала и возрастала. Где-то глубоко внутри ворошилось: «Может, вернуться? Все равно с таким настроением путней охоты не будет». Но робкие поползновения разума заглушило упрямство: «Подумаешь, взбрындила Клеопатра! Подумаешь, бабке что-то на ум взбрело!»

Я и не заметил, как проехал две третьи дороги, бегущей по тальниковым пойменным пожням и чернолесью. Впереди показались знакомые жердевые мостки, после которых мне нужно было сворачивать вправо, на узенькую тропинку. Я и свернул, готовясь через несколько минут увидеть знакомые плесы, а может, и уток вдали. Однако никаких плесов, а тем более уток не было и в помине. Вместо хорошо известной, езженной-переезженной тропинки под колеса мотоцикла бежал какой-то глухой, ни разу не виданный мне проселок.

Что за наваждение? Что за напасть?

Я остановил мотоцикл. Слез, огляделся.

Совершенно незнакомое место!

Жулькнул заводную педаль, развернулся, поехал обратно, надеясь возле мостков сориентироваться и определить, что делать дальше. Но и мостков я не обнаружил, сколько ни ехал. Грязная хлябкая дорога привела меня к краю бесконечного болота, неожиданно оборвавшись. Тупик. Очень странный, жутковатый тупик. Уж не брежу ли я?

Нет, не бредил, не спал. Вот комар сильно впился в подглазье. Вот второй проколол кожу на пальце руки, а вот какая-то птичка, пролетая, брызнула теплым прямо на щеку. Какой уж тут бред, какой сон?

Передо мной стояла высоченная развесистая сосна. Метрах в пятнадцати от нее по окаемку болотца – вторая. Откуда они здесь появились? По всей местной пойме на многие десятки верст не было никаких сосен.

Я сел под ближним деревом на мощные корни, задумался.

Что-то в мире происходило не то.

Бежать надо с этого неприятного места, бежать!

Я вскочил и стал лихорадочно заводить мотоцикл. Он не заводился, хоть лопни.

Тогда я плюнул на него и снова опустился на корни. Меня окутывали плотные сумерки. Впопыхах я только теперь увидел, что был уже глухой вечер, на глазах переходивший в черную ночь. Надо было что-то придумывать. Я насобирал хворосту, сухой травы и попытался развести костер, но спички не зажигались. Их будто кто-то задувал, хотя было безветрие. В сердцах я полностью извел единственный коробок и без толку. Забросив его за ненадобностью, я едва не заплакал. И тут вспомнил, что искру можно добыть и от аккумулятора, а уж из искры всегда можно разжечь пламя. Выдрал из телогрейки кусочек ватки, капнул бензина и, достав всегда имеющийся под рукой моточек мягкой проволоки, стал на ощупь прилаживать к клеммам. Аккумулятор не искрил, он был мертв.

Ужаса особого я почему-то не почувствовал, хоть и вчера только возил аккумулятор на дозарядку, но вот зубы мои почему-то стали стучать, и сотни невидимых мурашей поползли по спине. Я схватил ружье, загнал в стволы два патрона с картечью, сел на корни, прислонившись спиною к сосне и держа приклад на коленях, и стал ждать новых напастей, теперь уже готовый не только их сносить, но и защищаться, если придется.

Тьма вокруг была уже вязкой, как смоль. Повеяло гнилой сыростью, холодом.

Бом! Бом! – раздалось вдруг с болота, будто кто ложкой бил в пустую кастрюльку.

Что бы это значило? Откуда в топком, непроходимом болоте взялся кто-то с кастрюлькой?

А бомканье приближалось, направляясь чуток наискосок, ко второй корявой сосне.

– Эй! – крикнул я, не узнавая свой голос.

На секунду все стихло, а потом снова: бом! бом! – уже рядом.

Волосы мои на голове, видимо, встали торчком, потому что я отчетливо ощутил, как зашевелилась кепчонка.

И вдруг в том месте, где стояла вторая сосна, на уровне груди, я увидел ярко-красное мерцающее пятно величиною с чайное блюдце, норовившее вроде податься ко мне. Не испытывая дальше судьбу, я вскинул ружье и шарахнул по «блюдцу» дуплетом. Оно исчезло, рассыпавшись в прах, зато неожиданно ярко и мощно вспыхнула мотоциклетная фара, озарив добрый клок болотного окаемка, в том числе и вторую сосну.

На ватных ногах, как лунатик, плохо соображая, что делаю, я подался к дереву, в которое бил, но ничего там особого не увидел, кроме кучно впившихся в кору крупных картечин.

Я вернулся к мотоциклу, поколдовал над аккумулятором и все еще будто в полусне легко и незаметно разжег большущий костер, благо хворосту вокруг было много. У этого костра я и провел остаток ночи, все время дрожа и, несмотря ни на какие усилия, не в состоянии согреться. А утром спокойно, без приключений выехал сперва к мосткам, а потом и на пойменный торный проселок, быстренько добравшись до дома.

Въезжая в Косолобовку, будто по заказу встретил Сычиху.

– Ну, как охота? – пытливо вглядываясь в меня, поинтересовалась она.

Я рассказал. Подробно. Все по порядку.

– Что это было? – спросил.

– А вот не стрелял бы – узнал, – с далекой улыбкой ответила Ефросинья.

И пошла, не оглянувшись ни разу.

– Ну? – первым нарушил молчание Берк.

– Че – ну? – непонимающе спросил Саша Брода.

– А дальше?

– А дальше… я продал мотоцикл, собаку и переехал в ваш Тогур.

Мы долго сидели как бы в оцепенении.

И вдруг Акарачкин сказал, что хочет на двор, в туалет.

Туалет у нас был метрах в ста от крылечка, один на три огромных барака.

Ушел.

Мы ждали, ждали его, но так и не дождались. Решили: пора по домам. Нинка едва уловимым движением ладошки коснулась моей руки, мол, до свидания, поднялась, пошла в комнату, которая выходила окном на лесозавод.

И вдруг с диким воплем вылетела снова на кухню.

– Пожар!

Мы всем скопом кинулись в комнату.

На территории лесозавода, чуть восточнее главного корпуса и лесоцеха, на месте старых отвалов древесных отходов ярилось мощное пламя. Вовсе близко от нас.